Рукоять меча - Страница 17

Так-то оно так, но ожидание измучило Кэссина свыше сил. Он мог думать только об одном и думал об этом неотступно. Он забывал о голоде и жажде и, лишь когда все остальные побегайцы садились за еду, чувствовал, что голоден. Он пропускал мимо ушей морские байки Морехода, сбивчивые рассказы Кастета и даже захватывающие дух истории Гвоздя слушал вполуха. Он еще заинтересовался «любованием луной», но когда Гвоздь принялся повествовать о том, как с гор нагрянули китобои, неправдоподобность этого события не взволновала его ничуть: с гор – так с гор, китобои – так китобои. Возможно, Гвоздь и подразумевает под этим не совсем то же самое, что и Кэссин… но какая, в сущности, разница?

И только принимаясь за привычный ежедневный труд рассказчика, Кэссин до некоторой степени становился прежним Помелом. Правда, содержание его рассказов поменялось: обычно он предпочитал истории о воинах или ловких мошенниках, а теперь повествовал все больше о магах. Маги его и подвели. С их стороны это было самым настоящим предательством.

Рассказывал Кэссин по-прежнему увлеченно, не жалея подробностей и помогая себе жестами.

– И тогда, – вдохновенно произнес Кэссин, понижая голос до трагического шепота, – великий маг вознес руку над их головами, и по его ладони заструился магический свет…

Баржа взвыл и нырнул под стол. Треножник ринулся к Кастету и впился когтями в его голое плечо – оба они, и Треножник, и Кастет, выразительно мяукнули. Гвоздь бесстрастно выругался.

Кэссин стоял посреди Крысильни. Подражая жесту мага из сказки, Кэссин взмахнул рукой и воздел ее вверх. По его ладони струился магический свет.

Разумеется, окончить историю Кэссину не удалось, да никто от него этого и не требовал. Собственный маг куда ценнее собственного рассказчика, а магический свет на ладони прогнал скуку гораздо основательней, чем обычные рассказы Помела. Побегайцы уже целую неделю отсиживались в Крысильне, и даже самые интересные истории им успели опостылеть до полной обрыдливости. Вопя от восторга, побегайцы облепили Кэссина, словно мухи – леденец. Всеобщей радости не разделял только Гвоздь. Он перекинулся парой тихих слов с Покойником, дождался от него ответного кивка и решительно подошел к Кэссину.

– А ну брысь, босота, – хмуро заявил он. – Нам с магом поговорить надо.

Кэссин не был привычен к изъявлениям публичного восторга, и они его если и не смутили, то утомили почти мгновенно. Так что последовал он за Гвоздем по доброй воле, не чуя ничего дурного. Мало ли от чего Гвоздь не в духе! Он в последнее время и вообще редко бывает в ином настроении.

Однако к Гвоздю присоединился Покойник с не менее сумрачной рожей. Кэссин всерьез забеспокоился. Покойник умнее всех остальных побегайцев… может быть, умнее даже и Гвоздя. Недовольство одного из них могло ничего не значить, но если чем-то недовольны они оба…

– Что стряслось? – спросил Кэссин, едва только Гвоздь с Покойником отвели его подальше от остальных обитателей Крысильни.

– Стряслось! – одними губами усмехнулся Гвоздь. – Нет, вот если б тебя не Покойник привел, я бы и тебе уши на нос натянул, и твоему поручителю.

– За что? – оторопел Кэссин. Он был так растерян, что даже не протестовал.

– Он еще спрашивает! – Покойник возмущенно закашлялся и сплюнул. – У тебя, Помело, червоточина в мозгах завелась, не иначе!

– Слушай, ты, маг недоделанный! – тихо и отчетливо выговорил Гвоздь. – Неприятностей от тебя – на телеге не увезешь. Каюсь, моя оплошка вышла. Мне бы книжонку твою отобрать, пока еще не поздно было, да хобот начистить, чтоб понятие хоть какое проснулось. Я и помыслить не мог, что ты такой дурак. А теперь мы по твоей милости вляпались по уши!

– С какой стати? – Растерянность постепенно проходила, ее место мало-помалу заступал гнев.

– Да ты ему толком объясни, Гвоздь, – вступился Покойник. – У него ведь и правда понятия никакого. Я ведь его потому к нам и привел, что своим умом человек жить не может: чего нет, тем не воспользуешься.

Покойник имел право на такие слова: когда он посоветовал неудачливому попрошайке идти в порт, Кэссин помирал с голоду. В свои двенадцать лет он и представления не имел, как выжить на улице. Но какого рожна Покойнику вздумалось ворошить былое? С тех пор Кэссин и окреп, и поумнел, и научился кой-чему… Да и можно ли говорить о маге словно о дурачке полоумном?

– Объяснить, говоришь… – Гвоздь тяжело вздохнул. – Будь по-твоему. Скажи, Помело, – есть хоть одна шайка в городе, которая живет лучше нашего? Сытнее, вольготней?

Кэссин покачал головой.

– Думаешь, нам так-таки никто и не завидует? Да ты не мотай головой, как больной конь, ты отвечай.

– Завидуют, наверное… – пожал плечами Кэссин,

– Но не трогают, верно? До поры до времени.

– А какая кому выгода нас трогать? – удивился Кэссин. – Если даже найдутся такие, им это ничего не даст. Никому в порту разборки не нужны. И тех, кто на ножах да на кулаках попробует на наше место вскочить, ни грузчики не примут, ни начальство портовое. И еще не сказано, что пострашней будет.

– Соображает, – насмешливо прищурился Покойник.

– Это точно, – вздохнул Гвоздь. – Ложку мимо рта не пронесет. Ради выгоды нас и правда никто не тронет. А если не ради выгоды?

– А ради чего? – Кэссин непонимающе воззрился на Гвоздя.

– А ради того, чтоб нам нос в землю вколотить, – невозмутимо ответствовал Покойник. – Чтобы мы его не задирали слишком высоко.

– Не удержатся наши ребята, – пояснил Гвоздь. – Похвалятся собственным магом. Хоть я им двадцать раз прикажи язык держать за зубами – не удержат. Про собаку твою никто не рассказывал, потому что вспоминать никому не хотелось. Слишком уж страшно. А про огонек на ладони расскажут. И кто в такое поверит? Среди портовой шпаны, видите ли, маг завелся! Охамели сопляки! Возгордились до неприличия! Заелись! Такое о себе возомнили – стерпеть невозможно. Значит, надо проучить.